Колено XVII
(Вторая половина XIX века – первая треть ХХ века)
|
Родился 21.8.1857 г., умер в своем имении в 19.06.1920 г.
В 1909 г. был одним из учредителей общества «Молодая жизнь», о чем свидетельствует хранящееся в ГАЯО «Дело по заявлению учредителей общества «Молодая жизнь», надворного советника С. А. Беляева и статского советника М. А. Ошанина об утверждении устава этого общества» (дело 3908 от 1909 г.). Общество «Молодая жизнь» возникло в Ярославле в 1909 г., когда в городе, как и по всей России, действовало множество различных организаций. Однако «Молодая жизнь» принадлежала к числу социально-педагогических обществ, редких в России. Его ярко выраженная практически-гуманистическая направленность носила во многом новаторский, а порой и уникальный характер, что сделало его заметным в общественной жизни Ярославля. Инициаторами создания этой общественной организации были члены родительского комитета ярославской мужской гимназии. Родителей беспокоил вопрос «о содействии физическому развитию учащихся... которому в современной школе не отводится места». В уставе общества «Молодая жизнь» отмечалось: «Общество имеет целью доставлять молодым людям школьного возраста и детям различные развлечения и занятия», которые оказывают «благотворное влияние на физическое, нравственное и умственное развитие молодежи». Не всем, очевидно, была по душе активная деятельность членов уездных земств. Об этом, по крайней мере, можно судить по опубликованному в газете «Северный край» в 1906 году фельетону «Гласные кушают», в котором, в частности, говорится: «Когда я пришел в земство с целью присутствовать на губернском земском собрании, то был поражен удивительной, необыкновенной по нынешним временам картиной. Из гостиницы и ресторана «ЦарьГрад», находящихся напротив земства, шли по два в ряд целые легионы лакеев, половых и горничных, высоко держа в руках мельхиоровые блюда с различными холодными и горячими закусками, пирожками, икрой, семгой и т. п. деликатесами изысканной гастрономии. – Скажите, пожалуйста, что это значит? – обратился я к одному из лакеев, с трудом несшему целого копченого сига, которому позавидовал бы и гоголевский обжора П. П. Петух. – А это значит – для господ гласных! – Для господ гласных? Что же, чествуют кого-либо обедом, что ли? – Зачем обед-с! Легкий завтрак! Это уже обыкновение такое-с! – Завтрак?! Да этим завтраком можно роту солдат накормить! – Хехехе-с! Да, покушать любят-с! Да ведь иначе и нельзя-с! Господин Сабанеев, Ошанин, Соколов, ну и другие прочие, господа деликатные, воспитанные! Им грубо есть нельзя-с! Все требуют в изобилии, наилучшее, свежее-с. Раздевшись в передней, я быстро поднялся по лестнице и вошел в обширный зал земского собрания. Столы гласных были пусты. Многочисленная публика теснилась в узком пространстве, отгороженном решеткой. Два-три счастливца завладели стульями, остальные терпеливо переминались с ноги на ногу. Все ждали. Заседание не начиналось. – Скажите, пожалуйста, почему не начинают? – спросил я у старика швейцара. – Господа сейчас кушать будут-с! Потому и не начинают. – Позвольте! Но ведь сейчас три часа, а назначено собрание было на 12. – Мало что назначено! Законного числа гласных нет, одного не хватает! Ждали, ждали, ну и кушать захотели! Я прошел по коридору и заглянул в одну из отдаленных комнат. Там за роскошно сервированным столом сидели господа гласные. От горячих блюд поднимался кверху аромат, в бокалах и рюмках искрилось золотистое вино, целые батареи бутылок грозно высились на концах стола, стучали ножи, гремели тарелки, лакеи суетливо бегали, обнося сидящих кушаньями. Господа кушали. И не было заметно на лицах господ гласных никакой заботы, никакого огорчения, что собрание до сих пор не может состояться, что не терпящие отлагательства вопросы откладываются в долгий ящик, что публика, собравшаяся в зале, ждет, что ждет мужик, голодный и забитый, который до сих пор верил в земство, верил, что избранные и независимые люди будут отстаивать его интересы и способствовать всестороннему улучшению его горького быта. Верит мужик и ждет, а господа гласные не могут собраться в «законном числе». Недосуг им! А «незаконное» число, вместо того чтобы настоять на прибытии необходимых единиц или выразить им глубокое порицание за их преступное манкирование народными делами, со спокойной совестью и хорошим аппетитом садится за обильный завтрак, устроенный на мужицкие деньги, и совершенно равнодушно к тому, что разрешение существующих нужд откладывается в долгий ящик. Господа земские гласные кушают!» М. А. Ошанин владел имением 483 десятины в селе Новом Воржской волости Ростовского уезда. После смерти отца унаследовал усадьбу Ново-Ошанская (село Никольское) Щадневской волости Ростовского уезда. Устроил в ней мельницу с дизельным двигателем. Он отстаивал идею частного патронажа и личного участия в сельском хозяйстве. Его имя упоминается в статье О. Ю. Елиной «Наука для сельского хозяйства в Российской империи: формы патронажа», в которой говорится о первоочередной роли научных исследований для сельского хозяйства: «Время расширило спектр патронажа, и патроны пореформенной России на первый взгляд представляли весьма разнородную группу. Здесь соседствовали известные славянофилы Кошелев, Самарин, народник Энгельгардт, знаменитый Менделеев, великий князь Михаил Александрович и принцесса Ольденбургская, барон фон Бильдерлинг и уездный помещик Ошанин. Разной была и роль патронов в жизни опытного учреждения: в финансовом отношении – от предоставления участка до полного оборудования опытного учреждения и финансирования исследований на собственные средства; в научном – от номинального участия в руководстве в качестве председателя или члена научного совета до собственноручной постановки экспериментов. Однако, рассматривая эту группу в социальном контексте, можно сделать некоторые обобщения. Патронами российской науки для сельского хозяйства становились в первую очередь академические ученые; вторую группу составляли землевладельцы – от дома Романовых до мелкопоместных дворян.».
Курьезный, скорее даже анекдотический факт, касающийся сельскохозяйственной деятельности М. А. Ошанина приводится в статье «Сто лет рожь по ржи»: «Хлебороб из Ярославской губернии М. Ошанин однажды попал с клевером впросак. У него на гумне веяли рожь. Под веялку сыпались отходы – мелкая труха. Это были семена сорных трав. Кто-то из домашних принял труху за семена клевера. Их собрали и ссыпали в ларь, где Ошанин всегда держал клеверные семена. Весною, когда озимь ржи зазеленела, Ошанин выгреб из ларя семена, пустил сеялку и распределил их по ржаному полю. Когда приспело время убирать рожь, Ошанин выехал в поле и глазам не поверил. Перед ним волновалось под ветром белое кружево. Пашня словно снегом покрыта. Цвел поповник, белая ромашка, знакомый с детства полевой сорняк. Выяснилось, что тот мусор, который выгребли из-под веялки, почти целиком состоял из семян белой ромашки. Ее и рассеял впопыхах Ошанин по ржаному полю. Расстроился земледелец страшно. Без клеверного корма скот оставался на голодном пайке. Увы, ошибку не исправишь. Наш хозяин решил скосить ромашку вместе с рожью. Корм получился, правда, грубоватый и жесткий, но скотина ела его охотно. Здоровье коров не пошатнулось, а молока они даже прибавили. Обрадованный земледелец написал письмо в «Вестник сельского хозяйства» и советовал всем заменять клевер ромашкой. Редакция не согласилась с мнением Ошанина, но письмо опубликовала. Пусть любители ржи подумают, какие соседи для нее выгодней». Михаил Александрович Ошанин весьма серьезно относился к народным поверьям и приметам, касающимся растеньеводства и сельского хозяйства. Об этом, в частности, свидетельствует А. С. Ермолов в своей много раз перездававшейся книге «Народная сельскохозяйственная мудрость в пословицах, поговорках и приметах»: «Ценные агрономические приметы были доставлены г. Ошаниным из Ярославской губернии» (стр. 9 в переездании 2013 г.), «В Ярославской губернии, по удостоверению г. Ошанина, крестьяне определяют время ржаного посева по времени цветения растения клевер горный (trifolium montanum), растущего по межникам; если оно расцветет рано, то удачен будет ранний посев ржи; если же расцветет поздно, то удачен будет поздний сев» (стр. 221), «Г-н Ошанин из Ярославской губернии любезно сообщил автору целый ряд примет ростовских огородников на посев огурцов и других овощей. При копке гряд весною из навоза выползает так называемый навозный жук, навозник. Он обыкновенно бывает покрыт паразитами. Чем больше этих паразитов, особенно если они покрывают спинку жука, тем обильнее будет урожай огурцов; если же паразитов мало, то урожай будет малый. Беспрерывное кваканье лягушек в болоте – к хорошему урожаю огурцов (и хорошей весне); если лягушки день квакают и день молчат, погода будет стоять переменчивая и огурцы пострадают от холодов. Если лягушки до четырех дней прекратят кваканье, то от холодов огурцы погибнут. В годы неурожая огурцов лягушки квакают мало, недружно, поодиночке. Если огурцы начинают цвести снизу, то и цена на них будет низкая; если зацветут сверху, – цена высокая» (стр. 271), «По сообщению г. Ошанина, ростовские огородники после посадки лука наблюдают: если некоторые луковицы долго не прорастают, хотя они ничем не испорчены, и если таких луковиц много, то на лук будет неурожай. Чеснок в Ростовском уезде сажают осенью, под зиму; если зима будет теплая, то говорят, что зимние оттепели съедают чеснок на грядах. Если весною луковое семя дорого, то лук будет дешев, и наоборот (Яросл. губ.),» (стр. 273), «Множество наблюдений показывает, что снег не всегда со всех сторон одинаково ложится около стен, и то направление склонов полей, в котором был промежуток между сугробом и стеной, урожайно; наоборот, все направления, где такого промежутка не было, неурожайны. Г-н Ошанин, сообщивший последнюю примету, удостоверяет, что он проверял ее около 10 лет и признает ее чрезвычайно правильною» (стр. 288), «Если испеченный хлеб мыши едят сверху – хлеба будут дороги; если снизу едят – цена будет низкая; если мышь въедается в середку – то цены на хлеб будут средние. Если мыши едят мешки с зерном или мукою сверху – то к вздорожанию хлеба, а если снизу – то к падению цен. Г-н Ошанин удостоверяет, что это поверье упорно держится в среде хлеботорговцев Ростовского уезда Ярославской губернии, которые на нем строят даже свои коммерческие расчеты» (стр. 304). О многообразии интересов Михаила Александровича свидетельствует и составленный им труд «Сведения об особенностях местных говоров Ростовского уезда, собранные коллежским советником М. Ошаниным», рукопись которого хранится в Областном архиве Ярославской области (дело № 362). В 1909 г. отнесся со скептицизмом к аграрным реформам П. А. Столыпина. Вот что пишет об этом историк С. Козлов: «Как же реагировали на правительственный указ от 9 ноября специалисты-аграрники и помещики региона? Выражая мнение значительной части местных землевладельцев, один из них, М. Ошанин, писал в редакцию «Вестника сельского хозяйства»: «Мы сначала довольно легкомысленно прочитали этот указ и поняли его в том смысле, что под словом домохозяин должно понимать весь двор, т.е. нераздельную семью, которая и является фактическим и юридическим владельцем. Мы думали, что этот указ положит начало освобождению сельскохозяйственной личности крестьянина, и нам в радужном свете представлялись сотни тысяч благоустроенных крестьянских хуторов…». Однако вскоре стало ясно, что указ от 9 ноября направляет жизнь русской нечерноземной деревни на новые рельсы, которые, по мнению дворян-землевладельцев, вступали в противоречие как с повседневной аграрной действительностью, так и с традиционным массовым сознанием сельского населения, а также с законодательством, поскольку «народ и закон за экономическую единицу всегда признавал семью, а не лицо». При этом, подчеркивал М. Ошанин, «понятие о личности, каковое существует в интеллигентном обществе, совершенно отсутствует в крестьянской среде, где выражение «мы» вместо «я» совпадает с исторически сложившимся понятием о коллективности сельскохозяйственной единицы». Таким образом, делал вывод автор, «указ 9 ноября, несомненно, открывая новую эру, не может считаться исчерпывающим и для проведения в жизнь нуждается в коренном изменении всей сельскохозяйственной жизни крестьянства, в изменении всех сопряженных с ним податных и иных законов».
В селе Ново-Ошанском под его руководством действовало опытное огородное хозяйство, о чем свидетельствует объявление, опубликованное в военной газете «Русский инвалид», № 11 от 12 января 1916 г.: «СУШЁННЫЕ ОВОЩИ Предлагает для войск НОВО-ОШАНСКОЕ опытное огородное хозяйство. Цены и условия сообщаются по запросам. Адрес: Ростов, Яросл. г. М. А. Ошанину.» М. А. Ошанин публиковал свои статьи во многих российских либеральных изданиях по вопросам земской жизни, земледелия (является автором книги «Промышленное огородничество для крестьян и мелких землевладельцев» (Ростов, 1904 г.), помощи бедным, благотворительности («Положение о мужских и женских гимназиях», «О призрении покинутых детей» (СПб., 1912 г.) и др. В 1914 г. выступил в Петрограде с обширным докладом на эту тему на съезде по общественному призрению, созванном Министерством внутренних дел 11-16 мая. В этом докладе он отстаивал первоочередную роль земств в профилактике роста числа покинутых детей, указывая на необходимость оказания материальной помощи неимущим матерям. Он отстаивал идею «незаменимости семейного воспитания детей, о том, что приют должен служить только временным пребыванием для подкинутых детей, лишенных родителей, на срок до раздачи их частным лицам... Для нас представляется совершенно ясным и бесспорным, что задача земства разделяется на две части, равные по значению и одна немыслима без другой: первая – сохранить жизнь ребенка, а вторая – дать ему семью. Если первую часть оказывается возможным удовлетворительно разрешить рациональным приютским содержанием в первые месяцы жизни ребенка, то решение второй надо искать в области создания разумного патронажа». При этом указывалось, что усыновление является наилучшим способом призрения, однако его добровольный и безвозмездный характер не позволяет устраивать в семьи всех нуждающихся детей, как это возможно при применении системы патронажа. Активная деятельность М. А. Ошанина на этом поприще подтверждается многочисленными документами. В частности, в ГАЯО хранятся, среди прочих, «Дело по прошению княгини С. Б. Куракиной и статского советника М. А. Ошанина об утверждении «Общества призрения подкидышей», основанного кружком дам города Ярославля» (дело 3897 от 1908-1909 гг.) и «Дело по прошению учредителей Ярославского «Общества семейного призрения» баронессы Веры Васильевны Энгельгардт и М. А. Ошанина об открытии общества» (дело 3777 от 1908-1909 гг.). М. А. Ошанин был редактором ежемесячного закрытого сельскохозяйственного журнала для специалистов, выходившего на территории Ярославской губернии в 1910-1911 гг. с периодичностью два раза в месяц. В 1912 г. этот журнал выходил один раз в месяц под названием «Ярославское сельское хозяйство». Награжден орденом Св. Анны III степени (1.4.1896 г.) и Св. Станислава III степени. М. А. Ошанин много делал для улучшения жизни малоимущего населения Ярославского края. Именно это дало ему возможность достаточно спокойно проживать в своем бывшем имении вплоть до конца 1920-х годов, когда началась коллективизация. Заведовал опытным огородным хозяйством от Министерства земледелия. Скончался сразу после этого.
Жена: Александра Федоровна Рудакова, дочь ростовского помещика Федора Дмитриевича Рудакова (1809 – 1.5. 1886 г.) и его жены Татьяны Андреевны Кушниковой, родившейся в первой трети XIX в. (Список МВД 1898 г. Ч.2. С.614). После смерти мужа жила некоторое время в своем бывшем имении, служила метеорологом, а в начале 1926 г. переехала в Москву к старшей дочери. Умерла от воспаления легких в январе 1930 г. В работе Д. А. Булатова «Материалы для генеалогии некоторых дворянских родов Ростовского уезда Ярославской губернии» приводится красивая семейная легенда о родоначальнике рода Рудаковых – некоем крымском князе Лавре Рудко, попавшем в плен к русским в 1591 г., понравившемся Борису Годунову, женившемся на русской девушке и принявшем христианство с отчеством Федорович. В качестве приложения к настоящей главе о Михаиле Александровиче Ошанине и Александре Федоровне Ошаниной (Рудаковой) хочется привести пространный отрывок из воспоминаний Е. Д. Кардовской, дочери известного художника Дмитрия Николаевича Кардовского. В этом отрывке говорится о ежегодных поездках семьи в поместье Новое (Ново-Ошанское) к М. А. и А. Ф. Ошаниным, с которыми она состояла в близких семейных отношениях. Отрывок этот был нам любезно прислан Николаем Петровичем Веселкиным, сыном автора воспоминаний, членом-корреспондентом РАН, академиком, директором Института эволюционной физиологии и биохимии имени И. М. Сеченова. Пользуемся случаем, чтобы выразить ему нашу сердечную благодарность. Приведенный ниже отрывок хорошо отражает атмосферу, которая царила в именье Ошаниных на грани XIX и XX веков: «К этому же периоду относятся первые посещения нас тетей Таней Ошаниной (имеется в виду Татьяна Михайловна Ошанина (XVIII-1/6)). Она была папиной двоюродной сестрой и приехала учиться на медицинских курсах. Родители ее М. А. Ошанин и Александра Федоровна Ошанина пригласили нас на лето в свое именье Новое, недалеко от Ростова Яросл. Наша поездка была решена.
Выехали мы, вероятно, в мае, но весна была холодная и когда мы подъезжали к Новому, легкие снежинки порхали в воздухе. Поездки в Новое возобновлялись ежегодно и так как до 1907 г. они почти ни в чем не отличались друг от друга, то описанием одной можно рассказать все те же события других поездок. Предотъездное волнение у нас дома начиналось задолго до назначенного дня. Разбирались вещи, краски, кисти и холсты; в спальной стоял раскрытый сундук, лежали стопки белья, груды платьев и вещей – мама всегда утверждала, что на укладку ей нужно минимум 3 дня. Я с любопытством следила за укладкой. Особенно мил мне был старомодный и тяжеловесный папин чемодан и корзинка для еды, с откидывавшейся крышкой и особенной бутылкой в плетеной обшивке для кипяченой воды. В поезде устраивались уютно. Обычно мы занимали отдельное купе. Когда начинало смеркаться, меня высылали в коридор, пока поднимали верх и устраивали ночлег. Стоишь у окна, все тонет во мраке, деревья кажутся мелькающими призраками, кое-где блещут огоньки. Ярко только небо, по угасающей заре которого несутся лиловые облака и в их причудливых очертаниях мне видятся и баба-Яга и скачущие богатыри, и чудесные птицы моих сказок, но вот меня зовут ложиться спать. Я ездила с особым комфортом. Мне устраивалась настоящая постель, меня раздевали, как дома, до ночной рубашечки. И вот, лежа на диване, свернувшись клубочком, смотришь на оплывающую свечку в фонаре и прислушиваешься к новым для слуха звукам. Поезд остановился, кто-то бежит мимо вагона – постукивает по колесам молоток, где-то звенит звонок, а из соседнего купе доносится чей-то храп. И чудно, и волнительно от всех новых впечатлений. Ездили мы на Ярославль до Ростова. В Ростов неизменно приезжали рано утром. Там мы устраивались на извозчика, но это громкое название не имело по содержанию ничего общего с Петербургскими извозчиками. Это был тарантас, без рессор и шин, который, как только сдвигался с места, начинал дребезжать так, что трудно было услышать свои собственные слова. Мы едем по улицам Ростова, привлекая всеобщее внимание своим не провинциальным видом. Бабы с ведрами, мальчишки, толстопузые купцы с удивлением смотрят на наш выезд, за которым в облаке пыли гонятся местные шавки. Прежде, чем двинуться дальше, мы должны нанести визит папиной тетке Настасье Федоровне Рудаковой (сестра Александры Федоровны Ошаниной (XVII-6/21)). Чистенький дом ее находился недалеко от озера и окнами выходил на стены каких-то торговых рядов. Едва мы подкатывали к домику, в нем поднималось движенье. Чья-то рука приподнимала край занавески, слышался топот ног, стук снимаемого крюка и мы из прохладных сеней попадали в комнаты и объятья тети Насти и ее двух приживалок Ольги и Варвары Яковлевны. Анастасия Федоровна Рудакова была старая дева, жившая на помощь родственников и скудный заработок свой в библиотеке. После смерти своего отца она получила денежное наследство, но отдала его единственному своему брату Дмитрию Федоровичу, который и промотал его вместе со своею частью. Остатки солидной обстановки из своего родного имения Ивановского и двух своих приживалок тетя Настя приютила в светленьком домике недалеко от пристани. Как сейчас помню фотографии сестер Рудаковых в клетчатых платьях, Дмитрия Федоровича, блестящего военного, прелестные ширмы собственной работы прадеда моего Федора Дмитриевича и много старинных безделушек. Тетя Настя была доброй старушкой, причесанной в стиле 70-х годов с челкой спереди и высоко подобранными сзади волосами. Воротники ее блузок всегда были оторочены рюшками, и дома она носила передники. Она была очень добрым человеком. Я не помню ее ни раздраженной, ни обиженной судьбой, ни недовольной своей более чем скромной жизнью. Совсем другого теста были ее сожительницы. Ольга Яковлевна с лицом бледно-серого цвета и мягкими чертами лица, с круглыми золотыми серьгами говорила хрипловатым басом и вечно кашляла. Зато Варвара Яковлевна напоминала острую сморщенную канарейку с хохолком. Вся желтая, с взбитыми надо лбом волосами, заканчивавшимися сзади какой-то закорючкой, в ярких кофточках, в юбке обязательно со шлейфом и черных вязаных митенках она не выпускала из рук папироски, кокетничала и тоже кашляла. Сестры нежно любили друг друга и тетю Настю, но жизнь, не пополняемая никакими духовными интересами, находила выход в сплетнях, судачествах и мелких обидах: «куда пошел отец протопоп», «как искра попала в глаз отцу Ивану», «что у соседей готовилось к ужину», все это было для них вопросами первой важности. Они были не прочь побрюзжать, посетовать на свою горькую судьбу, намекнуть, что их недостаточно уважают, не учитывают их привычек. Помню, как папа угощал их сардинками. – Что Вы, что Вы, с нашими желудками разве нам можно! – хором возмущались сестры. Целым событием было отправление в Собор ко всенощной или обедне. Особенно памятен мне вид Ольги Яковлевны: на голове черный капор с фиалками и лентами, вроде какой-то небывалой колымаги, а на плечах салоп с пелеринами, какими-то крыльями, нечто такое, что носила, вероятно, гоголевская Пульхерия Ивановна или Коробочка. Но, несмотря на некоторую брюзгливость милых старушек, я с теплым чувством вспоминаю светленькие комнатки, с поблекшими узорами обоев, старенькое фортепиано, издававшее дребезжащие звуки, радушный хор их самовара, пожелтевшие черенки ножей и вилок, совсем особенные цветы «францили» на окнах и эти три старомодные, отживающие свой век фигуры, полные гостеприимства и радушия. Переночевав в комнате для гостей, где над жестким кожаным диваном, на который меня клали, около изразцовой печи висел папин юношеский рисунок, изображавший бокал вина и два яблока на белой скатерти, мы, напившись чаю, двигались к пароходу. Ростовское озеро, как известно, очень тинистое. Вода в нем скверная, мутная, и чтобы дойти до парохода, надо было брести по шатким мостикам, пересекавшимся в разных направлениях под прямыми углами. Своеобразное сооружение был этот пароход. Допотопной конструкции, с крутящимся колесом, он вез за собою паром – нечто вроде баржи для повозок, телег и скота. На самом пароходе ездил самый разнообразный люд. Толстый священник сидел рядом с грудой ярко-оранжевой колбасы, покрытой роем мух, тут же деревенская баба везла гуся, поросенка или овцу. Купчихи, странствующие монахи, деревенские парни и девки, все они сидели на палубе или в специальном «салоне», из круглых окошек которого видно было только водное пространство, и слышались равномерные толчки машины. Зато еще более яркую картину, как в видовом, так и в звуковом смысле, представлял паром. Телеги, возы с сеном, люди, скот, все это теснилось, как в Ноевом ковчеге, слышался говор, ругань, мычание коров и блеяние овец. Весь этот плавучий хаос совершал переезд на тот берег к селу Угодичи в течение одного часа. На том берегу нас обычно уже дожидалась пролетка Ошаниных. От Угодичей до Нового было 7 верст. С легким звоном бубенцов наша пролетка по мягким колеям дороги катила быстро и легко. Мелькали деревенские пейзажи, деревни с неизменными, сидящими на завалинке фигурами, заплесневелым прудом, в котором плещутся веселые утки, и стаей лающих Жучек и Розок. По мере приближения к усадьбе начинаешь волноваться. Вот и Ошанинский кирпичный завод. Сразу за ним начиналась роща, полная криков грачей, и огромная, непросыхающая лужа около пруда. Лошади копытами шлепают по воде, фартук пролетки покрывается леп?шками грязи. В конце лужи угол дома, скрывающий двор и оба крыльца, но звон бубенцов, слышный на балконе, наверное, уже замечен; и действительно, когда, выбравшись из грязи, наша пролетка лихо подкатывает к крыльцу, на нем уже целая толпа народу и в первую минуту с трудом разбираешься, кто тебя обнимает и целует. Именье Ошаниных находилось на краю деревни, ниже Новое или Ново-Ошанское. Дом был каменный белый, двухэтажный, самой простой архитектуры – со двора его прямоугольник оживлялся двумя крыльцами – парадным и черным и кустами сирени под окнами. Двор был весь засажен цветами, яблонями, но не был тенист и в стирку на нем вешалось белье, что когда-то и служило темой маминой «Прачки». (Жена Д. Н. Кардовского, Ольга Людвиговна Делла-Вос-Кардовская (1875-1952 гг.) — русский советский художник и график). С другой стороны дом весь был окружен старым тенистым садом, с широкой березовой аллеей, выходившей на поля, кончавшиеся в конце синей полосой озера. Сад был окружен канавкой, по темной воде которой зигзагами метались паучки, вылезали пузатые лягушки и незабудки отражали свои голубые маковки. Среди акаций тонула беседка.
Вокруг дома шел балкон, широкий около гостиной, обходивший окна кабинета и опять расширявшийся около комнат мальчиков. Но если снаружи дом был прост, внутри он был необычайно уютен. Весь низ был сводчатый, пожалуй, немного сырой от кустов сирени. Сразу Вы попадали в переднюю, где кроме вешалки и великого множества калош ничего не было. Дальше шла столовая и гостиная с готической мебелью, крытой черной клеенкой, на которой я не любила сидеть, т.к. она холодила мне голые ноги. Старинные бюро, овальный стол, камин, фортепиано, вот вся нехитрая обстановка этой комнаты. Налево был кабинет Михаила Александровича, в котором он принимал мужиков, и комната мальчиков, пропитанная особым запахом кофе и табака. Направо спальня Михаила Александровича и Александры Федоровны. Здесь всегда пахло душистым мылом, было полутемно и постоянно теплилась перед образом лампадка. Дальше была спальня Зои (имеется в виду Зоя Михайловна Ошанина (XVIII-6/6)) и няни. Тут был опять свой особый аромат. Вообще в доме Ошаниных каждая комната имела свой особый запах. У Зои пахло сушеными травами, свежим хлебом, наверху в бильярдной – старым деревом, книгами и опять-таки лекарственными травами, которые Михаил Александрович сушил на бильярде. Мы помещались обычно наверху, в двух комнатах: мама с папой отдельно, а я с гувернанткой или с Зоей и няней, когда их комната уступалась кому-либо из гостей. Комнаты наверху были просторные и светлые, окна поднимались вверх «гильотиной» и под раму подставлялись деревянные подпорки. Наша комната разделялась на две половины четырьмя колоннами, между которыми была вделана ширма красного дерева. Там в полумраке помещались наши постели, и лежа я могла изучать роспись потолка: на зеленоватом фоне были изображены букеты из фруктов, рогов изобилия и лент. Семья Ошаниных состояла из Михаила Александровича, земского начальника и искусного огородника, жены его Александры Федоровны, сестры папиной матери, сыновей Саши (XVIII-2/6), Вани (XVIII-3/6), Миши (XVIII-5/6) и дочерей Тани (XVIII-1/6) и Зои (XVIII-6/6). Михаил Александрович был редкой душевной доброты. Оптимист по натуре, он бодро смотрел на жизнь, вечно был увлечен каким-нибудь улучшением в ведении хозяйства, сам изобрел особую конструкцию печи, в которой сушились овощи, придумывал какие-то новые способы обжигания кирпича и т.д. То на ситах, на солнце он производил опыты с сушением трав, то изобретал способы борьбы с жуком долгоносиком. Рано утром, когда все еще спали, он обходил свои огороды и часам к 8-ми, загорелый, казавшийся еще чернее от белого летнего кителя, он уже сидел на балконе перед недопитым стаканом чая, погруженный в какую-нибудь научную книгу. Как-то, помню, приехал он к нам в Царское Село – сам черный, в плохо сидящем костюме, грубых, скрипящих ботинках, он произвел на меня провинциальное впечатление, но здесь, летом, на фоне солнца, полей, сада, все было на месте, и белый кителёк, слегка помятый, и сапоги, которые он носил под брюки, так что когда он клал ногу на ногу, то виднелось светлое, мягкое голенище, и его манера смотреть немного в бок поверх очков, и потирать руки с узловатыми пальцами. Он умел сострить и ценил русский народный юмор. В этом смысле они часто с папой перебирали разные изречения, сказанные каким-нибудь Лазарем Савельичем, Андреем Кузьмичем и т.д. (Это он рассказывал уморительно анекдоты из духовной жизни вроде такого, например: «Спрашивают священника: «Батюшка, Вы пиво пьете?» «И водку тоже». Или, «Едет священник в поезде. На каждом полустанке вылезает он и посещает буфет, спрашивая: (передавалось со специальным акцентом) - Постные пирожки имеете? - Извините нет-с, батюшка. - Ну, дайте мне рюмку водки. Такой же монолог происходил на следующей остановке, пока, наконец, порядочно нагрузившись, он не попал на большую станцию. - Постные пирожки имеете? - Пожалуйте-с. - Не надо, не надо, дайте мне рюмку водки.» Большой религиозностью Михаил Александрович не отличался, и когда тетя Саша торопила его к обедне, он говорил: «Погоди, пусть понапоют». Тетя Саша была полная, румяная, уютная. В светлых кофточках, с передником, подхватывавшим её полную талию, она вечно хлопотала по хозяйству, то что-то солила, варила, заказывала, обсуждала с поваром Андреем Ивановичем, белым, как лунь, стариком, жившим в каморке под лестницей, и чем-то напоминавшим лешего. Она была исключительно смешлива и папе, который был всегда очень остроумен, без труда удавалось насмешить ее до того, что она вся тряслась от смеха и утирала слезы, лившиеся из глаз. Немудрым была она человеком, но радушие, гостеприимство и горячее сердце искупали недостатки начитанности или светского воспитания. Любимцем её был её первенец – дядя Саша. И хорош же был он собой. Какой-то предок Ошаниных приехал из Италии при Иоанне Грозном (Это, конечно же, ошибка: итальянский предок Стеня (I-1) приехал в Россию задолго до царствования Ивана Грозного, еще в XIV веке), и эта итальянская кровь передавалась и, главным образом, по мужской линии. Обе дочери были не только не красивы, Зоя, даже просто не интересна, а оба старших сына Александр и Иван темные брюнеты, с красиво изогнутыми бровями, тонким профилем (у Вани нос был немного кривой) были форменные красавцы. Мишутка был немногим старше меня, также как и Зоя, и в те времена был просто добродушным пухлым кадетом. Семья была бы неполна, если бы я не упомянула няню. Она выходила если не всех, то часть ребят и нежно благоговела перед Михаилом Александровичем, т.к. он как-то вылечил ее от серьезной болезни. Няня представляла из себя совокупность шаров: шар голова, более крупный шар – фигура до талии и еще более крупный шар – живот и зад. Она, так же как и тетя Саша, была целый день в хлопотах, то она идет в погреб, то из погреба, то в лавочку, т.к. у Ошаниных в сарае была устроена лавочка, в которой крестьяне покупали разный мелкий товар. Тут были и постное масло и какие-то ярких цветов конфеты и пряники, и семечки, и пуговицы, и серьги. И кольца, нитки и т.д. Для меня магической казалась фраза: «Александра Федоровна в лавочку пришли». И тетя Саша или идет сама, или передает ключи няне. Иногда и меня брали с собой – меня пленял странный запах, царивший там от дешевых духов, масла, ситцев и конфет.
Обычно, часов в 8 утра, уже одетая, выглядываешь из окна – где сегодня пьют чай, на балконе или в столовой? Но день ясный и хотя еще не совсем просохли со вчерашнего дня лужи на дорожках и на траве еще блестят капли дождя, но небо безоблачно сине, грачи орут во всю глотку, и на столе балкона уже накрыта скатерть и несут шипящий, сверкающий самовар. Чего, чего только там нет – и свежайшее масло, и сливки сырые, сливки кипяченные, молоко сырое, кипяченное и т.д. Нигде я не едала таких чудных лепешек на сметане, как в Новом. А какие сдобные булки пеклись по воскресеньям, румяные, нежные, с изюмом. Белый хлеб, круглый, тоже был особого вкуса, и резали его огромным ножом. Михаил Александрович уже сидит за своим чаем, набивает гильзы табаком из особой жестяной коробки, на которой выдавлены желтый утенок и ветка винограда. Постепенно все собираются к столу – у каждого свой вкус, кто требует сливки, кто пьет только сырое молоко, а воздух такой душистый, живительный, что аппетит у всех разгорается и скоро пустеют блюда, тарелки и кувшины и кувшинчики. Затем все расходятся по своим делам. Папа с мамой идут на этюды (мать автора этих воспоминаний, Ольга Людвиговна Делла-Вос-Кардовская (1866-1943 гг.), была, как и ее муж, известным художником) если день дождливый, то они работают у себя, папа в бильярдной, где он рисует для Кнебеля заседание Сената при Петре, Петра с войсками, воюющего со шведами, и Анну Иоанновну и ее двор. Обычно папа располагался у окна с картоном на легком мольберте, рисуя, он посвистывал, а когда что-нибудь ему удавалось, он любил напевать арии из оперетт – из M-me Анго: «Так это ты M-me Барра, так поздно ходишь со двора», «три девицы шли гулять, шли гулять, шли гулять».
Пребывание в Новом было плодотворной эпохой в искусстве моих родителей. В Новом папа писал Петра, Заседание Сената и Анну Иоанновну и ее двор, но кроме этого он сделал массу этюдов, большая часть которых, к сожалению, погибла в наводнении 1924 г. Тут был и балкон с Михаилом Александровичем за столом, и огороды Новские с силуэтом деревни на фоне облаков, и вид на акацию с беседкой и много других. В Новом и мама работала много и плодотворно: там она писала «Прачку», девочку с васильками, папин портрет на балконе, девочку за чтением и массу этюдов цветов и сада и Interieur'ов и т.д. Особенно нравился мне этюд «После грозы»: балкон, лужа и цветочные горшки, выставленные под дождь, из которых один упал. Пока взрослые заняты делами, я с фрейлиной гуляю. Мы бродим по саду, или же идем в огороды, где на солнечном припеке, в пряном парном запахе земли зреют огурцы, тыквы и пушится жирная капуста. Часто по пути мы натыкаемся на Шалуна, собачонку самой жалкой внешности, которую Зоя подобрала щенком, вылечила от парши и сделала своим неизменным спутником. Шалун этот отличался самым неразборчивым аппетитом; однажды он истребил даже солидное количество замазки. Летом, случалось, зайдешь в гостиную – зной, жарко – ни души, все разбрелись по своим местам, только мухи жужжат, да шмель гулко ударяется о стекло. Около камина целая груда вывороченных из него бумажек и мусора, и на всем этом разгроме сидит Шалун, смачно догрызая огарок стеариновой свечи.
Обедали в Новом в час – тоже на балконе или в столовой. После обеда, сытного до потери сознания, считалось обязательным заглянуть к няне, выпить чашку чая с вареньем. Прием совершался в индивидуальном порядке, входили с таинственным видом, по очереди, выходили оттуда красные, вытирая пот со лба. Кто шел отдохнуть, кто, как папа и мама, опять принимались за работу, но в эти часы царила тишина, которую нарушали только наши с Зоей голоса. В саду, недалеко от дома были устроены качели – большая доска на веревках, мы часто качались на ней, но чаще это качанье кончалось моим ревом, т.к. Зоя, будучи лет на 5 старше меня, нещадно меня бранила и изводила своим преимуществом. Если дядя Саша был любимцем матери, то Зоя, младшая, была любимицей отца. Она часто забиралась к нему на колени, он называл ее Зайкой и многие шалости сходили ей с рук из-за его заступничества. Если папы с мамой наверху не было, мы бегали кругом бильярда или пытались катать по его зеленому сукну белые, холодные шары. В 5 часов пили чай, солнце начинало склоняться, на балконе дневной жар сменялся прохладой и часто после чая затевались партии в крокет, в котором мама была большой специалисткой. Памятны мне и вечера в Новом – с лугов тянет прохладой, сад тонет во мраке, после дневного крика грачи угомонились и только изредка, вспышками, 2-3 голоса прокаркают и смолкнут. Меня ведут наверх спать – от свечи по стенам бегают тени и прячутся в углах. Из деревни слышатся звуки гармошки, начинает стучать колотушка. Внизу на балконе, в ожидании ужина взрослые сидят на ступеньках и негромко переговариваются. В постели уютно, никакие заботы не волнуют детский мозг – впереди только завтра, такое же светлое, беспечное, как сегодня, а в жизни ничто не страшно: от каждой беды есть твердая защита – мама и папа. И засыпаешь сладко и безмятежно. Целым событием в жизни Нового была баня. Почему-то в моем представлении она совпадала с дождливыми днями и теперь я думаю, что в этом был свой весьма нехитрый резон – обилие капельной воды. В этот день полы оказывались вымытыми и ходить разрешалось только по половикам, которые магистралями соединяли пути всех комнатных рейсов. Меня мыли в ванной, так что прелестей бани я не испытывала, но прелестей было, по-видимому, много. Сперва, после долгих дебатов кто с кем идет, когда, до или после чаю – обычно шли сперва женщины, а потом мужской персонал. Лица вымывшихся приобретали медно-кирпичную окраску, а носы сияли как начищенные мелом. На головах возвышались сооружения из полотенец, а потом волосы распускались на приколотые к плечам английскими булавками полотенца. В таком необычайном виде и тетя Саша, и няня, и моя бонна засаживались пить чай с богатым набором всяких варений. Пар от самовара заставляет потеть окна, на дворе слышен равномерный шелест дождя, – выглянешь в окно – капли на сирени, капли на траве, капли на хвостах петухов и кур, прижавшихся к крыльцу. Другим своеобразным событием лета, событием близким к священнодействию, была варка варенья. Ягод в имении было много – молодежь засаживали их чистить, взрослые тоже конечно принимали в этом участие. Ягод начищали целые груды, т.к. запасы варенья (истреблялось оно в массовом количестве) делались на весь год. Для варки варенья в саду была устроена специальная беседка – 3 стены (четвертой она не имела), которые состояли из парниковых рам. Это сооружение под железной крышей имело специальную печурку, на которой и священнодействовала тетя Саша. И доставалось же ей! Щеки ее рдели пунцовым цветом, по саду тянулся нежный аромат клубники, малины или черной смородины, а мы, детвора, сновали поблизости, чтобы не пропустить момент, когда можно будет облизывать тазы. Не могу не пожалеть себя в эти годы: я очень часто болела желудком и многие радости жизни мне были запрещены, в частности, вылизывание тазов, так что мои экскурсии около беседки были более чем платонические. Кроме нашей семьи в Новое съезжалось много народу. Обязательно гостила тетя Лида Рудакова (сестра Александры Федоровны), приезжавшая из Ярославля вместе с папиной племянницей Маруней Фальк и ее двоюродной сестрой Верочкой. Верочку, круглую сироту, тетя Лида воспитывала. Маруня была миловидная девушка, уже кончившая гимназию, – точь в точь Тургеневская Лиза. У нее была толстая длинная коса, возбуждавшая во мне, обладавшей крысиными хвостами, большую зависть. Верочка была много моложе ее, худенькая нервная девчоночка, слегка прихрамывавшая, с крысиными хвостиками, торчавшими в разные стороны. Она нежно любила тетю Лиду, которую называла Тика. Вечно зачитывавшаяся книгами, она была полна романтических фантазий и принялась горячо «обожать» маму. Неизменно ходила она по ее пятам, пожирала ее взглядами и, наконец, задумала проект, который, если бы не был открыт вовремя, мог бы кончиться весьма трагически: она решила столкнуть меня в пруд и на маминых глазах вытащить меня из воды, таким образом заслужить вечную мамину любовь. Девочки вносили много оживления в жизнь. Всей женской компанией мы ходили купаться на чистый пруд (в Новом, конечно, были 2 неизменных пруда – чистый и поганый). Все купались, плавая по собачьи, поднимая ногами фонтаны брызг. Мне на берегу расстилалась простыня, и я на животе ползала по ней, проделывая те же движенья и воображая, что я купаюсь. В дождливые дни наверху мы играли в разбойники. Тут и мальчики принимали участие в общем веселье. Игра заключалась в том, что кто-нибудь один «разбойник» прятался в одной из комнат, а остальные, выжидавшие перед тем, должны были обойти всю анфиладу. Разбойник неожиданно вырывался из своего тайника и преследовал всю ораву, которая с визгом неслась по всем комнатам; заканчивалась игра беготней с криком вокруг бильярда, пока, наконец, кто-нибудь не попадался и, в свою очередь, не делался разбойником. Еще в дождливую погоду увлекались выпиливанием. Из Ростова привезли фанеру, лобзики и вот из-под более или менее искусных рук старших девочек и Миши стали появляться витиеватые полочки, какие-то не совсем понятные приспособления для вешания полотенец, бокальчики и пр. никому не нужная чепуха, служившая, главным образом, для разведения пыли. На почве азарта в игре разыгрался однажды трагикомический случай. Папа уехал открывать русское отделение международной выставки в Мюнхене. Мама уже поджидала его обратно, как однажды ночью получает телеграмму: «Um Gottes Willen shicke mir Hundert Rubel.» Ни подписи, ни адреса – ничего. Не спав всю ночь, мама поехала к Миримановым, показала им телеграмму и те вынесли весьма неутешительный приговор: «Митя сошел с ума». Мама конечно не придала веры этой гипотезе, страшно волновалась и была убеждена, что с папой что-то случилось. В ту же ночь папа веселый, здоровый приехал домой. Автором телеграммы оказался Господин, который проигрался в Ницце в рулетку. Мама много возилась с Маруней и Верочкой. По вечерам она рассказывала им страшные рассказы с таким азартом, что у нее самой волосы поднимались от страха. Потом как-то она вспоминала, что начинив их потусторонними ужасами, она легла спать (папа был в отъезде) и вдруг с ужасом слышит, как по полу кто-то мягко шлепает туфлями. Шлепнет шага 2 – 3, потом пауза. Обливаясь холодным потом, она решилась, наконец, зажечь свечу и вскоре ужас объяснился весьма просто. В комнату забралась лягушка, которая и была причиной того страшного звука. В хорошую погоду совершались прогулки в Огрызковский лес, на большую дорогу, в сторону к селу Лазарцеву, или, что было самое интересное, в бор за грибами. Для этого запрягалась телега, на которой под половиками подкладывалось душистое сено. Брали с собою самовар, груду корзин и ехали в бор за несколько верст. Помню, что по дороге туда мы проезжали мимо целого ряда квадратных ям – это были остатки деревни, которую какой-то помещик проиграл в карты и новый хозяин всю, с домами, перевез ее к себе. В бору разводился костер, все расходились по напоенному летним зноем лесу, аукались, не помню, много ли грибов набирали мы в эти поездки, т.к. я тогда, также как и во взрослые годы, не обладала ни любовью, ни способностью их находить. Но помню хорошо возвращение по вечерней прохладе, длинные тени от телеги, лошадей и наших фигур, состояние сладкой усталости от воздуха, зноя и беготни. Частыми посетителями Нового были Валентина Никаноровна (фамилии не знаю), Густав Германович Фальк – муж папиной сестры, тетя Лида Мириманова и Федор Васильевич Смирнов. Густава Германовича я вспоминаю с исключительно теплым чувством и не думаю чтобы был на свете человек, который вспоминал бы его иначе. Хотя и швед, он не был ни аккуратен, ни педантичен, ни флегматичен. Небольшого роста, с слегка кривыми ногами в длиннополом, даже немного неопрятном сюртуке, под которым летом он носил белый пикейный жилет, он имел лицо некрасивое, даже немного обезьянье, но исключительно обаятельное. Сила этого лица была в черных глазах, необычайно умных, и умевших иногда смотреть из-под густых нависших бровей чарующе ласково и тепло. Он был хирургом ярославской земской больницы и, как это часто бывает в провинции, хирургом талантливым до гениальности. Многие обязаны ему жизнью, в частности папа и я. После смерти своей матери папа сильно простудился и бывший у него плеврит осложнился холодным нарывом на ноге. Лечил его врач в Обуховской больнице, делал какие-то вытяжки, заразил рожей и, наконец, цинично заявил маме, что ногу нужно ампутировать. Знаменитый тогда Цейдлер тоже ничего не мог посоветовать. Мама написала Густаву Германовичу обо всем этом, и он приехал, взял папу с температурой в 40°, отвез в Ярославль и там сделал папе блестящую операцию, которая сохранила ему ногу, а, может быть, и жизнь. Такая же история была и со мной: на почве истощения такой же нарыв был у меня на ребре. И опять Цейдлер и другие ленинградцы ограничивались посылкой в Крым, и другими полумерами. И опять мы поехали в Ярославль, Густав Германович просмотрел на рентгене мое ребро и тут же, у себя дома на столовом столе сделал операцию, т.к. боялся, что нарыв прорвется внутрь. Этим болезнь моя закончилась. После лета в Новом мы поехали на год за границу и все тамошние доктора восторгались мастерством, с которым была сделана операция. Увлекаясь и любя свое дело, Густав Германович вечно горел и другими увлечениями. То он самоучкой изучил английский язык, который, произносил конечно так, что ни один англичанин его бы не понял, но по-своему свободно читал все научные труды на этом языке, что ему и требовалось. Наряду с увлечениями разными открытиями в области науки, он был нежным отцом и семьянином. Домашняя жизнь его сложилась неудачно. После смерти моей тетки, с которой он прожил всего лишь 1 год, он вторично женился на одной учительнице, пустой, нечуткой женщине, от которой имел двух дочерей. Евг. Ал. вечно занималась флиртом, своей красотой и никакого уюта не могла дать мужу. Но он создавал его себе сам. То он растил какие-то невиданные цветы, то опекал какую-нибудь захудалую собаку или кошку. Папа как-то зашел к нему и застал его за научной книжкой, с неизменной папиросой в мундштуке, сидящим на кресле, но, сказав «сидящим», я употребляю метафору, т.к. Густав Германович занимал 1/10 площади кресла, а на остальной возилось целое семейство котят, которых он, несмотря на все неудобство, боялся побеспокоить. Азартность и увлечение у него были во всем; в карты он сражался с азартом младенца; помню, когда мне было уже 16 лет, он приезжал к нам в Переславль и по вечерам мы с ним играли в «66». Когда Густав Германович выигрывал, он не знал, как бы меня подразнить, вынимал вторую пару очков чтобы якобы лучше рассмотреть, сколько у меня открыто в моем проигрыше. При операции он загрязнил себе руку и ему пришлось разрезать нарыв. «Знаешь, брат Митрюха», – говорил он папе, – «я понял, отчего больные у меня пищат. Щекотно, брат, щекотно». Густав Германович оживлял все наше летнее пребывание рассказами из своей практики, которых я, конечно, не помню, участвовал в наших детских играх, сражался с мамой, Маруней и Верочкой на бильярде, словом, вносил с собою волну движения, веселья и оптимизма. Валентина Никаноровна была классной дамой одного Московского Института – это была маленькая, обстоятельная, некрасивая особа, которая, собственно, ничего не добавляла в нашей жизни, а памятна мне оттого, что она первая принялась обучать меня французскому языку и, надо отдать ей справедливость, довольно безуспешно. Тетя Лида или Лидия Семеновна Мириманова, так же, как и ее сестра Софья Семеновна, приходились родней папе. Софья Семеновна, старшая сестра, была старой девой, тетя Лида жила с Федором Васильевичем Смирновым, бывшим морским врачом, человеком европейской эрудиции, совершившим несколько раз кругосветное путешествие. Во многих рассказах Станюковича фигурирует «наш любимый доктор С» - это Федор Васильевич. Обе сестры Миримановы были одними из первых, окончивших высшие женские курсы. Тетя Соня всю себя отдавала делу просвещения. Она бесплатно преподавала в рабочих школах за Нарвской заставой, была знакома с Н. К. Крупской и женою Менжинского, там работавшими. Кроме того, она воспитывала свою дальнюю родственницу Ирочку и сына одной бедной женщины –Ефима Митрофановича К. У обеих сестер общего были слегка армянские носы, усики и исключительно мягкие губы. Насколько тетя Соня была быстра, в движениях порывиста, слегка неряшлива, с воротничком, часто съезжавшим на бок, настолько тетя Лида была всегда причесана волосок к волосочку, медленна и точна в движениях. Все в ее жизни было точно определено и, если она решала в феврале, что 3 мая она едет в Женеву, где жил их брат Митя, то 3 мая она и уезжала. Она кончила медицинские курсы, но вскоре бросила практические занятия после того, как на ее руках умер ребенок, и она заболела нервным расстройством. Одевалась она всегда в английском строгом стиле, в удобных, не претендовавших ни на какое изящество платьях, оттенявшихся только белизной воротничка и рукавчиков. И еще типичная черточка ее внешности, – она постоянно мыла руки и мне казалось, что от этого они были слегка красные и блестящие. Федор Васильевич высокого роста, с бородкой ? la Генрих IV, был великолепным рассказчиком, интересным и глубоким человеком, но очень мягкого характера, так что он всецело находился под влиянием тети Лиды. Я любила его особенно еще за то, что он брал меня с собою в ветхую лодку на пруду около бани, и мы с ним совершали «морские» прогулки, причем, он обучал меня гребле. С каким наслаждением орудовала я веслами, каждым ударом выгребая целые прически из тины, пока Федор Васильевич., покуривая, управлял рулем. В середине лета торжественно праздновались мамины именины – 11 июня и именины Михаила Александровича и Мишутки на следующий день. Я учила традиционные немецкие стихи. Лили Ивановна плела гирлянды из цветов, которыми увенчивался мамин стул. С раннего утра, в светлых платьях все собирались на балконе около стола, украшенного букетами и великолепным кренделем. Когда слышался стук двери наверху – сигнал, что мама спускается, заводился граммофон с неизменной арией Ленского «Я люблю Вас, Ольга». Забавно, что почти всегда в этот день, безмятежный с утра, к вечеру разражалась гроза. Заговорив о граммофоне и о грозе, я не могу не упомянуть об эпизодах, связанных с этими двумя предметами. Граммофон в Новом имел своеобразную прелесть: часто по вечерам, сидя на балконе, взрослые заводили его и поэтичность природы, вечера поэтизировали и его исполнение, мало терпимое в комнатных условиях. (Меня он приводил в восторг так, что я часто уходила на гамак и распевала арии граммофона «в краю родном», песни Вяльцевой и арию Антониды). Среди пластинок была одна, передававшая болтовню одного пьяного, который проходит мимо дома священника и видит что «попадья сидит у окошка, самовар кипит, чайник шипит на конфорке, а канарейка в клетке, таково это жалобно заливается. «Ну-ка, милейший, налей мне еще рюмашку». И опять: «Мне в окошко все видать, потому что окошко отворено». У Ошаниных по летам жила молоденькая гувернантка Вера Николаевна. Однажды, проходя мимо окон мальчиков, она нагнулась, чтобы застегнуть чулок, приподняв при этом юбку. Она не подозревала, что мальчики сидят у себя в комнате и видят ее ножку до колена. (Увы, как это смешно звучит в наш век, выставленных наружу ног). Вот и началось за обедом таинственное подмигиванье и хихиканье: «Ги-и-и, мне в окошко все видать потому что окошко отворено!» Бедная Вера Николаевна рдела, как маков цвет, а мальчишки сияли от удовольствия. Никогда в жизни не забуду я жуткий ураган, пронесшийся над Новым в середине лета не то 1905-го, не то 1906-го года. Ураган этот прошел по всей средней полосе России, его помнят и москвичи и переславцы. Дни стояли жаркие и две ночи подряд гремел гром и сверкали молнии. Вечером на третий день меня как раз выкупали и я сладко спала, когда вдруг почувствовала себя у мамы на руках – меня в одеяле несли вниз. Молнии блистали беспрерывно, раскаты грома были оглушительны – у всех лица были испуганные и встревоженные. Меня уложили в Зоиной комнате, где горела лампадка и особенная свеча, зажигавшаяся во время бурь и гроз. Вот, что произошло, по рассказам взрослых. Вечером, когда меня уложили, стала надвигаться туча, она летела с невероятной быстротой и была необычайно черна и страшна. Ураган разразился с огромной силой. Ветром выворотило несколько берез в роще, сломало иву у пруда и вывернуло листы железа на крыше дома. Вьюшки выскакивали из труб, дождь и град гремели, как в аду, по стеклам и доскам балкона. В этот вечер Михаил Александрович должен был возвращаться из Ростова. Каков же был ужас всех, когда лошади приехали в разгаре бури порожние, и кучер сообщил, что с последним пароходом Михаил Александрович не приехал, а приедет на лодке поздно. Тревога и напряжение были чрезвычайные и вдруг еще известие: сушилка горит! Мальчики вместе с крестьянами бросились тушить пожар, который, к счастью, оказался пустяковым – загорелась сажа в трубе – и был вскоре ликвидирован, но до утра все напряженно ждали сведений о Михаиле Александровиче. К счастью, он хотя и выехал на лодке, но отъехав недалеко от берега, обратил внимание на необычайность тучи, собиравшейся на горизонте. Рыбак, везший Михаила Александровича, тоже заявил, что эта туча недобрая, и они тут же завернули обратно. Едва они успели добраться до берега, ураган разразился, но Михаил Александрович отделался только тем, что промокший до костей, мирно переночевал у Рудаковых. Печальный вид имела природа на следующее утро: цветы, трава, листья были буквально измолоты силой града и ветра. Везде валялись обломки ветвей, сломанная ива, вырванные с корнем березы, развороченная крыша – все это зияло в хмуром свете серенького дня. Такой же вид приобрели поля и огороды – это была форменная каша из злаков, трав и корней. О Новом можно было бы писать много и долго. Все равно все не перепишешь, но думаю, что именно оно, с его непритязательной среднерусской природой, крики его грачей, уют его старого, гостеприимного дома, заложили во мне ту способность понимать и ценить русскую, настоящую природу, произведения настоящих русских писателей. В ином разрезе, но и «Детство и отрочество» и «Война и мир» имеют общее с бытом Нового и его обитателей. Быт этот ушел и никогда не повторится и в новых поколениях уже утеряна способность понимать его чувством, а не умом.» Антонов Е.Б. Опыт педогогической деятельности общества «Молодая жизнь». (20-ых годах ХХ века). Ярославский педагогический вестник № 1 - 2010; Ермолов А.С. Народная сельскохозяйственная мудрость в пословицах, поговорках и приметах. Составитель и отв. ред. О.А. Платонов. – Институт русской цивилизации. Москва 2013; Коробейников Ю.В. Исторический опыт осуществления общественной помощи нуждающимся органами местного самоуправления России в 1864-1917 годах. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. На правах рукописи. Ставрополь, 2003; О призрении покинутых детей. Основные положения доклада М.А. Ошанина. Из книги: Труды съезда по общественному призрению, созванного Министерством внутренних дел 11–16 мая 1914 г. Том I. Доклады и журналы заседаний. Часть II. Доклады. Петроград, 1914; Ошанин М.А. О призрении покинутых детей. СПб., 1912; Памятная книжка по Ярославской губернии. Ярославль, 1900; Роль «Школы» в культуре и искусстве. 150-детию со дня рождения художника Д.Н.Кардовского и году Греции в России посвящается. Владимир, 2016 г.; Сазонова Е.И. Документы из частных дворянских архивов XVII-XVIII вв. в собрании А.А. Титова. Из Интернета; Список лиц, служащих в Ярославской губернии по ведомству Министерства иностранных дел. Ярославль, 1896; Сазонова Е.И. Доходный дом и его обитатели (по материалам города Ростова); Степанов К.А. Деятельность Ростовского земства по открытию библиотек в уезде за 1894 – 1917 гг.; Фролов Н.В. Владимирский родословец. Вып. 1. Ковров, изд-во ТОО «БЭСТ-В», 1996. | ||||||||||||||||||||||||||||||
|
Авторы возражают против полного или частичного воспроизведения данного труда, в том числе и в Интернете, без их письменного разрешения. По любым вопросам, связанным с Родословием, обращаться по эл. почте v.ochanine@sfr.fr |